- 372
- 300
Лифт со скрипом спускался вниз. Он был из той породы лифтов, звук которого ты запоминаешь на всю жизнь и который отдаёт приятной ностальгией. Двери, будто нехотя, отворились перед очередной группой мужиков, спускающихся на смену. Хоть грузовой лифт был полон людьми, все молча предвкушали очередной тяжёлый день. Над входом в угольную шахту свисали красные на белом фоне буквы: «Рабочая совесть — лучший контролер!». Энергичное напутствие совсем уставшим людям. Теперь лозунг не зажигался, светясь в недосягаемости, как светлое будущее советского народа, а болтался мутным пятном. Это всегда вызывало у меня ехидную улыбку: старался найти хоть какую-то долю юмора во всём, что меня окружало. Глупец. Мне было тогда чуть больше двадцати, жизнь ещё не наградила своими предательскими правдами и была мягка со мной, по крайней мере до этого дня.
Сам по себе в детстве я был добрым, даже жизнерадостным, впрочем как и любой ребёнок. Родился и вырос я в маленьком шахтерском городке на востоке Украины, название которого уже и припомнить дум не хватает. Город был настолько мал, что логичнее было бы считать его посёлком: все друг друга знали и от этого пропадало какое-либо желание выходить из дому. Всё что объединяло мужскую половину населённого пункта — работа на угольной шахте. У всех мужиков в моей семье жизнь проходила по одному сценарию — "школа-армия-шахта", и я не был исключением. Денег в моём роду никогда не водилось — детей учиться в столицу не отправишь, да никто из моих братьев и не рвался.
Отец... Отец был, для меня как для Тургенева Ивана Сергеевича русский язык — моя надежда и опора. Как не вспомню себя в детстве, отрочестве, юности, он всегда был рядом. Отец был не просто главой семьи, он был той самой незыблемой скалой, на которую я всегда мог опереться. В его руках любая работа казалась легкой, а любое решение — правильным. Помню, как мы вместе ходили на рыбалку, как он учил меня ловить рыбу на старой удочке, которую сам сделал из прутика и лески. Тогда мне казалось, что нет ничего, чего бы он не умел. Каждый его поступок, каждое слово оставались для меня эталоном. Он редко говорил о своих чувствах, но когда он смотрел на меня, я чувствовал его любовь и заботу. Работа на шахте, как и для всех мужчин в нашем городке, была для отца жизненной необходимостью, а не выбором. Он не жаловался, хотя я видел, как с каждым годом его спина становилась всё более согнутой, а руки грубели от тяжёлого труда. Он вставал до рассвета, пил крепкий чай и уходил в темноту, где проводил почти всю свою жизнь. Я знал, что рано или поздно мне придётся пойти по его стопам, но, будучи ребёнком, я этого не боялся — ведь рядом был отец.
С малых лет я возился с проводами и железками. Отец часто приносил домой всякое барахло — старые радиоприёмники, сломанные часы, даже мотор от какой-то древней машинки. Мы садились за стол под тусклой лампой и разбирали всё это до винтика. Тогда для меня не было ничего увлекательнее, чем понять, как работает очередная железяка. Отец терпеливо объяснял, что к чему, а я впитывал, как губка. Сначала это были простые вещи: починить разорванный провод, заменить батарейку, собрать простую цепь из лампочек и выключателя. Но с каждым годом моя страсть к технике росла. Я начал читать старые учебники по электротехнике, которые нашёл в библиотеке, хотя и понимал тогда не всё. Мне нравилось чувствовать себя как будто волшебником, который может вдохнуть жизнь в бездушный металл. Радиоприёмники начинали ловить станции, часы снова тикали, а моторы гудели, как новые.
Мать ворчала, что я трачу время на ерунду, но отец только улыбался и говорил: "Пусть руки помнят, сынок, это пригодится". И правда, пригодилось. Когда я немного подрос, соседи начали приносить мне свои поломанные приборы: у кого телевизор перестал показывать, у кого утюг не грел. Я не отказывался, сидел вечерами в нашем холодном сарае, окружённый запахом пыли и масла, с отверткой в руках и фонариком во рту. Каждый раз, когда удавалось оживить какую-нибудь вещь, я чувствовал невероятное удовлетворение, как будто смог победить этот непонятный и сложный мир хотя бы на чуть-чуть.
Однажды, когда мне было около пятнадцати лет, мы сидели с отцом на крыльце нашего дома. День был жарким, солнце припекало, и мы оба молчали, погруженные в свои мысли. Внезапно он заговорил, его голос был тихим, но твёрдым. "Запомни, сын," — начал он, не отрывая взгляда от горизонта, — "жизнь — это не шахта. Она может быть тёмной и тяжёлой, но ты всегда можешь найти свой выход. Не закапывай себя там, где тебе тяжело дышать."
После школы мать настояла, чтобы я поступил в местное ПТУ на инженера-механика. "Будет хоть корочка", — говорила она. Я тогда и правда надеялся, что смогу вырваться из шахтёрской петли, что найду работу по специальности, связанную с техникой. Учёба давалась легко — руки помнили, голова соображала. Я углубился в изучение схем и чертежей, осваивал новые инструменты. В мастерской учебного заведения я чувствовал себя как дома, возился с моторами и агрегатами, собирал сложные механизмы и даже участвовал в конкурсах среди студентов. Мне нравилось видеть, как идея на бумаге превращается в работающий механизм. Это давало мне надежду, что, может быть, я смогу вырваться из этого круга, где каждый шаг уже предопределён.
Но как только я вернулся из армии, всё стало на свои места. Заводов в округе не было, техника никому не нужна, а корочка инженера оказалась бесполезной бумажкой. Так я и оказался там, где и все — под землёй, в той самой шахте. Техника осталась моим хобби, тем, что спасало меня от окончательного погружения в тьму. Каждый вечер я возвращался домой и возился с тем, что приносили соседи, хоть это и не приносило денег. Но хоть так я чувствовал, что живу не только для шахты. Порой я сидел за своим столом до глубокой ночи, разбирая очередной сломанный магнитофон или настраивая старый телевизор, и в эти моменты мне казалось, что я нахожу свое место в этом мире. Даже в темноте шахты я мысленно прокручивал в голове схемы и планы новых изобретений, которых, конечно, никогда не было суждено реализовать.
В шахте было темно, тихо и спокойно. Это место напоминало мне укрытие, куда можно было сбежать от суровой реальности наверху. Здесь не нужно было думать о будущем, о том, что ты ничего не добился, о том, что жизнь проходит мимо. Под землей время словно замедлялось. Порой мне казалось, что я и вовсе стал частью этой темной бездны, что мои кости уже вросли в угольные жилы. В этой темноте я чувствовал себя на своем месте, словно так и должно было быть с самого начала. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что именно тогда шахта начала отбирать у меня что-то важное, хотя я и не осознавал этого в тот момент. Неприметная рутинная работа под землей вытягивала из меня силы, медленно, но верно. Каждый день был похож на предыдущий: спустился, отработал смену, поднялся на поверхность, а затем все повторялось снова и снова, с перерывами на личные проекты в душном гараже. Как-то незаметно я стал одним из тех молчаливых мужиков, что стоят в лифте, опустив головы, не ожидая от жизни ничего, кроме очередного тяжелого дня.
Но в тот день, когда лифт с очередным скрипом доставил нас вниз, что-то пошло не так. Сначала это было едва уловимое ощущение — слабый, едва заметный гул в глубине шахты. Мы привыкли к звукам под землей, но этот был другим, словно живым, как будто шахта сама пыталась нас о чем-то предупредить. На этот раз я не смог проигнорировать внутренний голос, который шептал мне: "Осторожно". Гул усиливался, и в какой-то момент раздался оглушительный треск, как будто сама земля решила распахнуть пасть и поглотить нас. С потолка посыпалась пыль, затем мелкие камни. В мгновение ока шахта превратилась в хаос — стены заскрипели, земля под ногами задрожала. Это было как в замедленной съемке, когда осознаешь, что происходит, но уже ничего не можешь сделать. Коллеги кричали, кто-то пытался бежать, но мы все знали, что в шахте нет спасения от обрушения. Я не помню, как успел схватиться за один из железных столбов, укрепляющих свод, как-то инстинктивно спрятался под ним, пытаясь защитить голову. В ушах стоял оглушительный грохот, словно тысяча молотов одновременно били по стенам. Когда все затихло, я осознал, что был в ловушке. Темнота была абсолютной, и только мой неровный, прерывистый дых смог подтвердить, что я всё ещё жив. Слабое шевеление где-то впереди дало понять, что не я один остался в этой западне. Но был ли кто-то из нас жив? Голосов я не слышал, только тихий стон и скрежет камней, когда кто-то пытался выбраться из-под завалов.
Шахта тогда не взяла меня, но я потерял много. Тех, кого знал с детства, кто был моими товарищами и наставниками. Но самым большим потрясением для меня была потеря отца, который в тот день также как и я был на смене. Добрый старичок, который так и не смог выбраться из той темноты, в которой провёл всю свою жизнь. Когда нас наконец нашли и вытащили на поверхность, я уже не был тем человеком, который спустился в тот лифт. Земля тогда забрала у меня последнюю иллюзию безопасности и непреложности жизни. Я понял, что в этой шахте — да и в жизни вообще — никогда не будет ничего постоянного. Могила отца всё ещё там, на погосте в, окутанном мраком, городке. Не знаю, что тогда уберегло меня от учести многих моих товарищей, но каждый день после этого я молил Господа умереть во сне. Застрелиться — кишка тонка. Кажется, с того дня я стал пленником своего изменившегося сознания. Каждую ночь после этого поворотного дня мне снится один и тот же кошмар: я бегу по бесконечным коридорам шахт, освещаемых моим вечно мигающим налобным фонариком, а земля под моими ногами рушится; только и слышатся крики моего отца, который просит о помощи, но остановиться я никак не могу, ноги несут меня вперёд.
Начальство шахты определило всех уцелевших на обследование в психбольницу. Долго меня там мучали: обкалывали всякой дрянью, пару раз даже прилетало мне по челюсти. Ну это уже народные способы лечения, так сказать. В конце концов выдали мне заключение — посттравматическое стрессовое расстройство, чёрт бы его побрал. Дали очередные таблетки и с пинком под зад я вылетел оттуда. В прочем, ничем мне это насильное лечение не помогло, хотя, кто бы сомневался. Все мои юношеские воспоминания, радостные моменты, которые до этого сопровождали весёлого, молодого, вечно пьяного человечка канули в Лету. Осталась лишь оболочка, с кромешной пустотой внутри.
Мать ворчала, что я трачу время на ерунду, но отец только улыбался и говорил: "Пусть руки помнят, сынок, это пригодится". И правда, пригодилось. Когда я немного подрос, соседи начали приносить мне свои поломанные приборы: у кого телевизор перестал показывать, у кого утюг не грел. Я не отказывался, сидел вечерами в нашем холодном сарае, окружённый запахом пыли и масла, с отверткой в руках и фонариком во рту. Каждый раз, когда удавалось оживить какую-нибудь вещь, я чувствовал невероятное удовлетворение, как будто смог победить этот непонятный и сложный мир хотя бы на чуть-чуть.
Однажды, когда мне было около пятнадцати лет, мы сидели с отцом на крыльце нашего дома. День был жарким, солнце припекало, и мы оба молчали, погруженные в свои мысли. Внезапно он заговорил, его голос был тихим, но твёрдым. "Запомни, сын," — начал он, не отрывая взгляда от горизонта, — "жизнь — это не шахта. Она может быть тёмной и тяжёлой, но ты всегда можешь найти свой выход. Не закапывай себя там, где тебе тяжело дышать."
После школы мать настояла, чтобы я поступил в местное ПТУ на инженера-механика. "Будет хоть корочка", — говорила она. Я тогда и правда надеялся, что смогу вырваться из шахтёрской петли, что найду работу по специальности, связанную с техникой. Учёба давалась легко — руки помнили, голова соображала. Я углубился в изучение схем и чертежей, осваивал новые инструменты. В мастерской учебного заведения я чувствовал себя как дома, возился с моторами и агрегатами, собирал сложные механизмы и даже участвовал в конкурсах среди студентов. Мне нравилось видеть, как идея на бумаге превращается в работающий механизм. Это давало мне надежду, что, может быть, я смогу вырваться из этого круга, где каждый шаг уже предопределён.
Но как только я вернулся из армии, всё стало на свои места. Заводов в округе не было, техника никому не нужна, а корочка инженера оказалась бесполезной бумажкой. Так я и оказался там, где и все — под землёй, в той самой шахте. Техника осталась моим хобби, тем, что спасало меня от окончательного погружения в тьму. Каждый вечер я возвращался домой и возился с тем, что приносили соседи, хоть это и не приносило денег. Но хоть так я чувствовал, что живу не только для шахты. Порой я сидел за своим столом до глубокой ночи, разбирая очередной сломанный магнитофон или настраивая старый телевизор, и в эти моменты мне казалось, что я нахожу свое место в этом мире. Даже в темноте шахты я мысленно прокручивал в голове схемы и планы новых изобретений, которых, конечно, никогда не было суждено реализовать.
В шахте было темно, тихо и спокойно. Это место напоминало мне укрытие, куда можно было сбежать от суровой реальности наверху. Здесь не нужно было думать о будущем, о том, что ты ничего не добился, о том, что жизнь проходит мимо. Под землей время словно замедлялось. Порой мне казалось, что я и вовсе стал частью этой темной бездны, что мои кости уже вросли в угольные жилы. В этой темноте я чувствовал себя на своем месте, словно так и должно было быть с самого начала. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что именно тогда шахта начала отбирать у меня что-то важное, хотя я и не осознавал этого в тот момент. Неприметная рутинная работа под землей вытягивала из меня силы, медленно, но верно. Каждый день был похож на предыдущий: спустился, отработал смену, поднялся на поверхность, а затем все повторялось снова и снова, с перерывами на личные проекты в душном гараже. Как-то незаметно я стал одним из тех молчаливых мужиков, что стоят в лифте, опустив головы, не ожидая от жизни ничего, кроме очередного тяжелого дня.
Но в тот день, когда лифт с очередным скрипом доставил нас вниз, что-то пошло не так. Сначала это было едва уловимое ощущение — слабый, едва заметный гул в глубине шахты. Мы привыкли к звукам под землей, но этот был другим, словно живым, как будто шахта сама пыталась нас о чем-то предупредить. На этот раз я не смог проигнорировать внутренний голос, который шептал мне: "Осторожно". Гул усиливался, и в какой-то момент раздался оглушительный треск, как будто сама земля решила распахнуть пасть и поглотить нас. С потолка посыпалась пыль, затем мелкие камни. В мгновение ока шахта превратилась в хаос — стены заскрипели, земля под ногами задрожала. Это было как в замедленной съемке, когда осознаешь, что происходит, но уже ничего не можешь сделать. Коллеги кричали, кто-то пытался бежать, но мы все знали, что в шахте нет спасения от обрушения. Я не помню, как успел схватиться за один из железных столбов, укрепляющих свод, как-то инстинктивно спрятался под ним, пытаясь защитить голову. В ушах стоял оглушительный грохот, словно тысяча молотов одновременно били по стенам. Когда все затихло, я осознал, что был в ловушке. Темнота была абсолютной, и только мой неровный, прерывистый дых смог подтвердить, что я всё ещё жив. Слабое шевеление где-то впереди дало понять, что не я один остался в этой западне. Но был ли кто-то из нас жив? Голосов я не слышал, только тихий стон и скрежет камней, когда кто-то пытался выбраться из-под завалов.
Шахта тогда не взяла меня, но я потерял много. Тех, кого знал с детства, кто был моими товарищами и наставниками. Но самым большим потрясением для меня была потеря отца, который в тот день также как и я был на смене. Добрый старичок, который так и не смог выбраться из той темноты, в которой провёл всю свою жизнь. Когда нас наконец нашли и вытащили на поверхность, я уже не был тем человеком, который спустился в тот лифт. Земля тогда забрала у меня последнюю иллюзию безопасности и непреложности жизни. Я понял, что в этой шахте — да и в жизни вообще — никогда не будет ничего постоянного. Могила отца всё ещё там, на погосте в, окутанном мраком, городке. Не знаю, что тогда уберегло меня от учести многих моих товарищей, но каждый день после этого я молил Господа умереть во сне. Застрелиться — кишка тонка. Кажется, с того дня я стал пленником своего изменившегося сознания. Каждую ночь после этого поворотного дня мне снится один и тот же кошмар: я бегу по бесконечным коридорам шахт, освещаемых моим вечно мигающим налобным фонариком, а земля под моими ногами рушится; только и слышатся крики моего отца, который просит о помощи, но остановиться я никак не могу, ноги несут меня вперёд.
Начальство шахты определило всех уцелевших на обследование в психбольницу. Долго меня там мучали: обкалывали всякой дрянью, пару раз даже прилетало мне по челюсти. Ну это уже народные способы лечения, так сказать. В конце концов выдали мне заключение — посттравматическое стрессовое расстройство, чёрт бы его побрал. Дали очередные таблетки и с пинком под зад я вылетел оттуда. В прочем, ничем мне это насильное лечение не помогло, хотя, кто бы сомневался. Все мои юношеские воспоминания, радостные моменты, которые до этого сопровождали весёлого, молодого, вечно пьяного человечка канули в Лету. Осталась лишь оболочка, с кромешной пустотой внутри.
Случилось это в том самом баре, где я привык топить остатки души в мутном самогоне. Вечер был как вечер — дым, перегар и те же рожи, что и вчера, и позавчера. Я уже не различал дней. Но тогда, чёрт возьми, я заметил нового человека. Сидел в углу, тянул из стакана что-то тёмное и крепкое. Глаза у него были странные — будто он видел что-то, чего я не мог понять. Глаза человека, который заглянул в такую бездну, что моя шахта рядом с ней — детская песочница. Он сам ко мне подошёл. Не представился, не спросил, как звать. Просто сел рядом и сказал:
— Есть одно место. Называют Зоной. Там можно найти всё. Или потерять себя до конца.
Я сначала подумал, что пьяный, как и все мы здесь. Но в его голосе не было той дрожи, что бывает у алкашей. Он говорил спокойно, будто рассказывал о чём-то обыденном. Я не поверил. Ну какая ещё Зона? Какие нахрен артефакты и аномалии? Но он продолжил:
— Там нет прошлого. Только ты и то, что найдёшь. А если повезёт — и живым вернёшься.
Эти слова застряли в голове, как ржавый гвоздь. Я не спал всю ночь. Думал: а может, мне туда? Что мне терять? Город этот мёртв, как и я внутри. А там, в этой Зоне... может, я найду что-то, что вернёт мне смысл. А может, и не вернусь вовсе — и слава Богу. Через неделю я уже собирал вещи. Взял немного — нож, старый рюкзак, пару консервов и фонарь. Оружия у меня не было, да и не думал я тогда о нём. Думал только о том, как выбраться отсюда, из этой могилы с названием "дом". Тот человек, к слову, тоже собирался в Зону. Мы поехали вместе. Дорога была долгой, тряслись в каком-то раздолбанном УАЗике, который больше напоминал гроб на колёсах. Но мне было всё равно. Когда мы подъехали к периметру, меня впервые за долгое время охватило чувство, что я делаю что-то не так. Не страх — нет. Скорее, уважение к тому, что ждало нас за этими ржавыми заборами и колючей проволокой. Воздух был густой, пахло гарью и чем-то ещё, чем-то... чуждым. Казалось, сама земля смотрит на тебя из-под ног.
Мы перелезли через забор ночью. Я помню этот момент отчётливо. Шагнул за периметр, и сразу почувствовал, как что-то изменилось. Воздух стал плотнее, как будто Зона проверяла меня, впускает ли она меня или нет. Но, видимо, впустила. Или просто не заметила. Первые дни были адом. Я думал, что знаю, что такое тьма, но Зона показала мне, как я ошибался. Здесь темнота была живая. Она шептала на ухо, манила, затягивала. Аномалии? Да чёрт с ними, это было не самое страшное. Страшнее было то, что ты чувствовал, как Зона смотрит на тебя, оценивает. И если ты ей не нравился — долго не протянешь. Мы с тем мужиком шли на север. Он много знал, говорил, что хочет найти какие-то артефакты, которые стоят целое состояние. Я шёл за ним, мне было всё равно. Но однажды он просто исчез. Мы ночевали в заброшенной деревне, и утром я проснулся один. Его вещи были на месте, даже куртка лежала рядом, но самого его не было. Ни следов, ни звуков. Только странный металлический звон в воздухе, будто где-то рядом ржавела сама тишина.
Я не стал его искать. Зона забрала — значит, так надо. Я пошёл дальше. Уже один. И с каждым шагом чувствовал, как становлюсь частью этой чёртовой земли. Шахта тогда не взяла меня. Зона — возьмёт. Но я не тороплюсь. Пока что.
В Зоне я быстро понял, что стрелять — не единственный способ выжить. Оружие у меня было так себе, да и с аномалиями особо не поспоришь. Зато руки мои знали толк в проводах и механике. Сначала чинил своё снаряжение — фонари, пластины в Зорьке, да и рюкзак пару раз латал. Но долго одному в Зоне не протянешь, и в какой-то момент мне повезло — встретил такого же одиночку, как и я. Звали его Щука. Парень был молчаливый, но толковый, знал, как обходить аномалии и с мутантами встречался не раз. Мы быстро нашли общий язык: я латал технику, он прикрывал мне спину, когда дело доходило до опасных вылазок. Мы не прибивались ни к каким лагерям. Зона не прощала привязанностей, да и толкаться среди толпы сталкеров не было желания. Мы с Щукой предпочитали держаться на выезде, брали заказы, которые требовали мобильности. Кто-то терял оборудование в аномальных зонах, у кого-то ломалась техника на полпути к артефактам, а некоторым нужно было просто починить детекторы или подлатать броню прямо в полевых условиях. Мы приходили, чинили, уходили. Никаких лишних вопросов. Щука знал, где и когда появятся те, кто нуждается в нашей помощи. Он всегда был на шаг впереди, как будто Зона шептала ему на ухо. А я знал, как вдохнуть жизнь в то, что другие считали мёртвым. Бывало, приносили рации, которые не подавали признаков жизни, или детекторы, что показывали только шум. Я разбирал всё до последнего винтика, и, чёрт возьми, оно снова начинало работать. Даже генераторы, которые, казалось, и ржаветь перестали от старости, удавалось завести.
Мы не брали лишнего и не бросали тех, кто на нас рассчитывал. Платили нам по-разному: кто-то делился артефактами, кто-то оставлял патроны, а кто-то просто давал информацию о безопасных тропах или скрытых схронах. В Зоне знание — это жизнь. Мы держались вдвоём и не искали лишних связей. Зона была нашим домом, а каждый новый заказ — очередным шансом остаться в живых. Я научился понимать, как работает это чёртово железо, а Щука — как работает сама Зона. И, может, именно это спасло нас больше, чем любое оружие.
"Не закапывай себя там, где тебе тяжело дышать" — говорил мне отец, но я всё ещё тут.
