- 2 572
- 5 684
Пахнет сыростью, гнилыми бинтами и дешёвой водкой. Он сидит на перевёрнутом ящике, курит обломанную сигарету, как будто хочет её задушить пальцами. В глазах — пустота, натянутая, как старая перчатка. Его зовут Виктор. Или просто — тот, кто соберёт тебя обратно, если повезёт. Хотя иногда кажется — ему плевать, выживешь ты или нет. Работает руками — резкими, привычными. Как мясник. Как скульптор. Как палач. Где кончается одно и начинается другое — никто не знает. Бежал сюда не за надеждой. И не за искуплением. Здесь проще дышать тем, у кого уже не осталось причин жить. Пьет все, что горит, чтобы заглушить голоса внутри. Те самые голоса, что шепчут про шансы, про последний укол, про холодный металл под рёбрами. Не герой и не злодей. Просто остался собой, когда все вокруг давно сгнило. Когда честные умерли, а воры стали проповедниками. Знает цену телу. Знает, где проходит граница между болью и свободой. Он пересекал её слишком много раз, чтобы считать. Шрамы на лице — не память. Они — клеймо. Марка чужого выбора, навсегда вдавленная в кожу. Не задаёт вопросов. Не слушает клятвы. Лечит, или калечит. Иногда разница между этим — только в том, сколько ты заплатишь. В этом мире каждый что-то теряет.
Дождь не шёл — он сочился сквозь чёрное небо, словно сквозь гнилую простыню. Полустанок скрипел под ветром, где-то за бетонными столбами ворочались кабаны, шорохи скреблись по мёртвым рельсам — стая слепых псов шныряла в поисках тёплого мяса. Док сидел на коряке от старого грузовика, курил, прикрывая сигарету ладонью. Напротив — Валет, его старый напарник. Мерз, подергивал плечом, но боялся заговорить. Тут любое слово могло стать последним, если услышит не тот зверь. Док втянул дым, залпом выпил рюмку крепкого алкогольного напитка.
— Когда-то я был в белом халате. Чистенький, с накрахмаленным воротником. Отец мечтал — мол, сынок у нас доктор будет, людей спасать будет... — он усмехнулся, коротко, сухо. — Спасать...
Пепел с сигареты упал на промокшую плиту.
— Учился долго. Всё по правилам. Вскрывал лягушек, потом крыс... потом людей. Официально, конечно. Всё официально. Город был серый, больницы ещё серее. Тела были... учебные. Так называли. "Учебные тела". Не люди. Объекты.
Он затянулся дымом, пустил тонкую струйку в сторону мутных теней за полустанком.
— Вскрывал я их послушно. По учебнику. Печень, селезёнка, сердце... И каждый раз что-то внутри меня дергалось. Что-то живое. Злое. Всё шептало: "Не учись лечить. Учись понимать, как ломается."
Палач замолчал, прислушиваясь к тяжёлым шагам за стеной. Кабаны прошли рядом. Носами ворошили щебёнку, фырчали, но дальше не пошли.
— На последнем курсе они мне дали настоящее дело. Настоящее тело. Не манекен, не бомж без имени, а человека. Молодую девчонку... — его голос на секунду дрогнул, совсем чуть-чуть. — Говорили, несчастный случай. Упала с лестницы. Смешно, да? Шея под странным углом, ребра как коробка сломанная. Никто не хотел копаться. Никому не нужно было.
Он выкинул окурок, наступил на него с хрустом.
— Тогда я понял: лечить смысла нет. Никто не хочет быть спасённым. Все хотят, чтоб их красиво закопали и соврали что "пытались спасти".
Док потянулся за флягой, хлебнул что-то едкое, пахнущее ацетоном.
— Так я и окончил. С тройкой по хирургии и пятёркой по вскрытиям.
Его губы скривились в почти невидимой ухмылке.
— А потом всё пошло своим чередом. Где-то там, за стенами больниц, умирало больше, чем я мог бы когда-нибудь починить. Я просто раньше понял, чем другие.
Он посмотрел на Валета снизу вверх — устало, насмешливо.
Словно хотел спросить: "А ты сам-то зачем здесь? Думаешь, живёшь?"
Ночь вокруг дышала голодом. Псы в темноте заскулили. Кабаны ушли.
А Палач сидел — неподвижный, пустой, как старый фонарь, который уже давно не светит, но всё ещё стоит.
Док окончил на красный диплом. Да, именно так. Официально — лучший среди лучших. Преподаватели качали головами, щёлкали ручками, ставили подписи — потому что отрицать было невозможно: мозгов хватало на троих. Руки у него были золотые, сердце — гнилое, ещё с тех пор, как впервые взял скальпель. Он не учился спасать. Учился понимать, как тонко можно перерезать жизнь, чтобы она захрипела, но не сразу сдохла. Лекции по анатомии были чем-то вроде любовных писем, практикумы — праздником. Нравилось копаться в тканях, трогать сухожилия, выворачивать суставы так, как дети выворачивают игрушки. И улыбаться при этом. Улыбка скользкая, мерзкая — такая, что хотелось отвернуться, даже если ты сам был по уши в крови. Никто не замечал, или делали вид, что не замечают, как у Виктора блестят глаза при виде раны. Как он слишком долго задерживает руку на сломанной кости. Как он шепчет себе под нос названия заболеваний, будто заклинания. Кукушка съехала рано. Тихо, без визга. Просто однажды в морге сидел среди мешков с трупами и смеялся так долго и тихо, что охранник вызвал дежурного психиатра. Пришли, посмотрели — shrugged shoulders, мол, стресс. Молодой ещё, втянется.
Втянулся.
Док был мерзок ещё до того, как попал в Зону. Хитрый, скользкий, злопамятный. Заучка с мертвой душой. Сложно сказать, что именно сделало его таким — может, слишком много видел внутри людей, слишком мало — снаружи. Может, просто родился без тормозов. Плевал на чужую боль. Считал чужие жизни тратой кислорода. Когда выдают диплом с отличием таким, как он — мир теряет ещё один шанс на спасение. И даже тогда он улыбался в камеру на вручении так, что фотограф, сделав снимок, потом стёр его к чертям.
Дождь не шёл — он сочился сквозь чёрное небо, словно сквозь гнилую простыню. Полустанок скрипел под ветром, где-то за бетонными столбами ворочались кабаны, шорохи скреблись по мёртвым рельсам — стая слепых псов шныряла в поисках тёплого мяса. Док сидел на коряке от старого грузовика, курил, прикрывая сигарету ладонью. Напротив — Валет, его старый напарник. Мерз, подергивал плечом, но боялся заговорить. Тут любое слово могло стать последним, если услышит не тот зверь. Док втянул дым, залпом выпил рюмку крепкого алкогольного напитка.
— Когда-то я был в белом халате. Чистенький, с накрахмаленным воротником. Отец мечтал — мол, сынок у нас доктор будет, людей спасать будет... — он усмехнулся, коротко, сухо. — Спасать...
Пепел с сигареты упал на промокшую плиту.
— Учился долго. Всё по правилам. Вскрывал лягушек, потом крыс... потом людей. Официально, конечно. Всё официально. Город был серый, больницы ещё серее. Тела были... учебные. Так называли. "Учебные тела". Не люди. Объекты.
Он затянулся дымом, пустил тонкую струйку в сторону мутных теней за полустанком.
— Вскрывал я их послушно. По учебнику. Печень, селезёнка, сердце... И каждый раз что-то внутри меня дергалось. Что-то живое. Злое. Всё шептало: "Не учись лечить. Учись понимать, как ломается."
Палач замолчал, прислушиваясь к тяжёлым шагам за стеной. Кабаны прошли рядом. Носами ворошили щебёнку, фырчали, но дальше не пошли.
— На последнем курсе они мне дали настоящее дело. Настоящее тело. Не манекен, не бомж без имени, а человека. Молодую девчонку... — его голос на секунду дрогнул, совсем чуть-чуть. — Говорили, несчастный случай. Упала с лестницы. Смешно, да? Шея под странным углом, ребра как коробка сломанная. Никто не хотел копаться. Никому не нужно было.
Он выкинул окурок, наступил на него с хрустом.
— Тогда я понял: лечить смысла нет. Никто не хочет быть спасённым. Все хотят, чтоб их красиво закопали и соврали что "пытались спасти".
Док потянулся за флягой, хлебнул что-то едкое, пахнущее ацетоном.
— Так я и окончил. С тройкой по хирургии и пятёркой по вскрытиям.
Его губы скривились в почти невидимой ухмылке.
— А потом всё пошло своим чередом. Где-то там, за стенами больниц, умирало больше, чем я мог бы когда-нибудь починить. Я просто раньше понял, чем другие.
Он посмотрел на Валета снизу вверх — устало, насмешливо.
Словно хотел спросить: "А ты сам-то зачем здесь? Думаешь, живёшь?"
Ночь вокруг дышала голодом. Псы в темноте заскулили. Кабаны ушли.
А Палач сидел — неподвижный, пустой, как старый фонарь, который уже давно не светит, но всё ещё стоит.
Док окончил на красный диплом. Да, именно так. Официально — лучший среди лучших. Преподаватели качали головами, щёлкали ручками, ставили подписи — потому что отрицать было невозможно: мозгов хватало на троих. Руки у него были золотые, сердце — гнилое, ещё с тех пор, как впервые взял скальпель. Он не учился спасать. Учился понимать, как тонко можно перерезать жизнь, чтобы она захрипела, но не сразу сдохла. Лекции по анатомии были чем-то вроде любовных писем, практикумы — праздником. Нравилось копаться в тканях, трогать сухожилия, выворачивать суставы так, как дети выворачивают игрушки. И улыбаться при этом. Улыбка скользкая, мерзкая — такая, что хотелось отвернуться, даже если ты сам был по уши в крови. Никто не замечал, или делали вид, что не замечают, как у Виктора блестят глаза при виде раны. Как он слишком долго задерживает руку на сломанной кости. Как он шепчет себе под нос названия заболеваний, будто заклинания. Кукушка съехала рано. Тихо, без визга. Просто однажды в морге сидел среди мешков с трупами и смеялся так долго и тихо, что охранник вызвал дежурного психиатра. Пришли, посмотрели — shrugged shoulders, мол, стресс. Молодой ещё, втянется.
Втянулся.
Док был мерзок ещё до того, как попал в Зону. Хитрый, скользкий, злопамятный. Заучка с мертвой душой. Сложно сказать, что именно сделало его таким — может, слишком много видел внутри людей, слишком мало — снаружи. Может, просто родился без тормозов. Плевал на чужую боль. Считал чужие жизни тратой кислорода. Когда выдают диплом с отличием таким, как он — мир теряет ещё один шанс на спасение. И даже тогда он улыбался в камеру на вручении так, что фотограф, сделав снимок, потом стёр его к чертям.
