Максим Дмитриевич Бородин «Плитник».
Глава I. Рождение. Золотоноша, где время течёт медленно.
Родился 6 апреля 1985 года, в городе Золотоноше, Черкасской области, УССР. Пасмурный вторник. Небо над Золотоношей затянуто серыми тучами, моросит мелкий дождь — такой, что не зонт раскрываешь, а лишь плечи сутулишь, ускоряя шаг. В городском роддоме № 2, старом здании с облупившейся штукатуркой и узкими окнами, на свет и появляется Максим Дмитриевич Бородин. Родильное отделение — типичное для позднего СССР:
-стены, выкрашенные бледно‑зелёной краской, местами -пожелтевшей от времени;
-скрипучие деревянные кровати;
-запах карболки и прокипячённых простыней;
-дефицит: одноразовые пелёнки — редкость, шприцы -многоразовые, стерилизованные в автоклаве.
В коридорах — очереди. Женщины с огромными животами сидят на деревянных скамьях, перешёптываются, поглядывают на дверь родильного зала. Медперсонал усталый, говорит коротко, без лишних эмоций. «Всё будет хорошо», — бросает акушерка матери Максима, не поднимая глаз от записей. Роды длились почти 14 часов. Мать, Ольга Ивановна, измучена, но улыбается, когда ей кладут на грудь сморщенное красное личико сына. «Максим… — шепчет она. — Максимка». Отец, Дмитрий Семёнович, ждёт в коридоре. Он курит — сигарету одну за другой, бросая окурки в жестяную урну. Руки дрожат — то ли от волнения, то ли от недосыпа. Когда медсестра выходит и говорит: «Мальчик, здоровый», он кивает, выдыхает дым, пытается улыбнуться. Но улыбка выходит кривой, натянутой. «Ну, вот и ладно. Теперь надо думать, как кормить», — бормочет он себе под нос и идёт домой, оставив жену с новорождённым.
В палате — четверо рожениц. У всех примерно одно:
-дети спят в люльках у кроватей;
-матери кормят грудью, переговариваются о коликах и температуре;
-в углу — стопка пелёнок, которые нужно стирать и кипятить.
Ольга Ивановна смотрит на сына и думает: «Только бы не пошёл в отца». Она тоже курит — тайком, у открытого окна, выпуская дым в сырую апрельскую прохладу. Знает: Дмитрий уже начал выпивать после работы. Пока — «по праздникам», «с мужиками», «чтобы стресс снять». Но она чувствует: это не просто усталость. Это начало. Курение — их общий ритуал, их способ справиться с тревогой. Дмитрий курит на кухне, Ольга — у окна палаты. Два человека, связанные браком и ребёнком, но уже стоящие на разных берегах. Апрель 1985‑го — время, когда полки магазинов полупусты. Чтобы купить:
-детскую присыпку — нужно обойти три аптеки;
-распашонки — искать у знакомых или шить самой;
-смесь (если не хватает молока) — выстоять очередь в «Детском мире», где на витрине — всего две банки.
Ольга Ивановна экономит: пелёнки стирает вручную, сушит на верёвке в кухне, гладит тяжёлым чугунным утюгом. По ночам встаёт к Максиму, качает его, шепчет: «Спи, родной. Всё будет хорошо». Но сама не верит до конца. Иногда, пока ребёнок спит, выходит на лестничную клетку, закуривает и смотрит в пустоту. «Как мы его вырастим?» — думает она, выпуская дым в холодный бетонный колодец подъезда. Дмитрий возвращается с работы поздно. Всегда с сигаретой в зубах, иногда — с запахом перегара. «Ты опять?» — спрашивает Ольга, стараясь говорить тихо, чтобы не разбудить ребёнка. «Да не опять! С мужиками посидели, праздник у одного был», — огрызается он, но тут же смягчается: «Ладно, не начинай. Я устал». Он подходит к кроватке, смотрит на спящего Максима. В глазах — что‑то похожее на нежность, но и на страх. «Как я его подниму? — думает он. — Зарплаты едва на хлеб хватает». Он берёт сына на руки, осторожно, боясь сломать. Максим хнычет, но не просыпается. Дмитрий шепчет: «Ты будешь другим. Ты не будешь как я». Ольга стоит в дверях, держит в пальцах дымящуюся сигарету. Она хочет подойти, прижаться к мужу, но что‑то держит её на расстоянии. Может, запах алкоголя. Может, усталость. А может — страх, что всё это повторится. Она тушит сигарету в пепельнице, подходит к кроватке. «Мы справимся», — говорит она, скорее себе, чем мужу. Но это лишь слова. В тот момент она ещё не знает, что через несколько лет их семейный кризис углубится, а Максим, выросший среди этих стен, однажды решит: «Я не хочу так жить».
Глава II. Детство и юность: между учебником и бутылкой.
В детский сад Максим пошёл в 1989 году — тихий, наблюдательный мальчик с внимательными глазами. Воспитатели отмечали, что он хорошо рисует, особенно технику — тракторы, машины, самолёты, любит конструировать из кубиков целые города и редко вступает в конфликты, чаще наблюдает со стороны. Но дома его ждала совсем другая картина. Возвращаясь после тихого часа, Максим часто заставал отца уже нетрезвым. Запах перегара смешивался с запахом подгоревшей каши, которую мать пыталась приготовить на ужин.
«Пап, ты опять?» — спрашивал Максим, снимая сандалии.
«Да не опять! — раздражённо отвечал Дмитрий. — Не до тебя».
Мать молча собирала разбросанные бутылки, вытирала стол, готовила ужин. Максим ел, глядя в тарелку, и думал о том, почему все в садике говорят, что их папы приходят с работы весёлые, а его — злой. Курение стало его маленьким бунтом: в шесть лет он впервые тайком затянулся папиным окурком за сараем. Было горько и противно, но это оказался его секрет, его способ почувствовать контроль над чем‑то.
В 1992 году Максим пошёл в первый класс. Сначала он испытывал искреннее любопытство: новые тетради, карандаши, учительница в строгом костюме. Мальчик хорошо справлялся с математикой — логика давалась легко. Особенно ему нравились уроки труда: строгать, пилить, собирать простые механизмы. Однако уже к третьему классу энтузиазм начал гаснуть.
Дома постоянно вспыхивали скандалы: отец пил всё чаще и иногда поднимал руку на мать. Максим прятался в своей комнате и затыкал уши подушкой. В школе он сталкивался с насмешками одноклассников: «Твой отец — алкаш», — шептали они. Мальчик молчал, сжимал кулаки, но не дрался — боялся, что тогда все точно будут считать его «сыном пьяницы». К тому же он сильно уставал: мать работала на двух работах и просила Максима помогать — сходить в магазин, прибраться, посидеть с младшим братом, который родился в 1994 году.
К пятому классу Максим уже делал домашние задания лишь для того, чтобы от него отвязались, на уроках часто смотрел в окно, мечтая о том, как вырастет и уедет, и избегал участия в школьных мероприятиях, потому что не хотел, чтобы на него смотрели. Учительница математики, Анна Петровна, однажды попыталась поговорить с ним: «Максим, у тебя способности. Почему не стараешься?» «А смысл?» — ответил он, глядя в пол. Она вздохнула, но настаивать не решилась. Она видела: мальчик не ленив — он просто устал.
В 2001 году Максим окончил девятый класс и поступил в механический колледж. Его выбор был продиктован не страстью к делу, а прагматизмом: он рассуждал, что там хотя бы дадут профессию, можно будет быстрее начать зарабатывать и оказаться подальше от дома. Однако учёба не вдохновляла его: лекции казались скучными, практика — рутинной, а одногруппники делились на тех, кто мечтал о карьере, и тех, кто уже пил после пар. Максим держался посередине: не буянил, но и не рвался вперёд.
К этому времени отец окончательно спился. Он редко появлялся дома, иногда приходил с синяками и бормотал что‑то о «нечестных партнёрах». Мать уже не плакала — просто молчала, кутаясь в старый халат. Максим отчётливо понимал, что надеяться можно только на себя. Он начал подрабатывать: разгружал фургоны на рынке, чинил соседям технику за скромную плату, а иногда помогал отцу — тот ещё помнил, как работать с металлом, — но каждый раз делал это с отвращением. «Я не хочу так жить», — повторял он про себя, затягиваясь сигаретой в перерыве между парами.
К 2003 году Максим закончил колледж, и перед ним разверзлась пустота: работы по специальности не было, дома царила разруха, а будущее казалось туманным. Когда пришла повестка в армию, он почти обрадовался: по крайней мере, это означало, что он покинет дом, где всё напоминало о безысходности; в армии были порядок и правила — не то что здесь; возможно, там его действительно научат чему‑то стоящему.
Перед отъездом Максим зашёл в свою комнату и собрал вещи. На стене висели его детские рисунки: танки, самолёты, дома. Он сорвал их и бросил в мусорное ведро. «Всё. Больше я здесь не живу», — произнёс он вслух, ни к кому не обращаясь.
Мать стояла в дверях и курила. Она не плакала, только кивнула: «Возвращайся».
Максим вышел на улицу. В кармане лежала пачка сигарет, а в голове не было ни планов, ни надежд — лишь твёрдое решение: «Я не стану как отец».
Глава III. Срочная служба: школа выдержки.
Максим отправился на срочную службу в сухопутные войска Украины. Срок службы составлял 18 месяцев — полтора года, которые должны были стать для него своеобразной передышкой от хаоса гражданской жизни, но обернулись суровой школой выживания. Часть располагалась в степной зоне — казармы из серого кирпича, плац с выцветшей разметкой, полоса препятствий, которую солдаты прозвали «дорогой в ад». Первое впечатление Максима было чётким: здесь всё по‑другому. Нет полутонов — только «да» или «нет», «можно» или «нельзя». Первые недели превратились в бесконечный цикл ранних подъёмов в шесть утра, изнурительной зарядки под окрики старшины, изучения устава, который казался Максиму набором бессмысленных правил, и марш‑бросков в полной выкладке, когда ноги подкашивались от усталости, а в горле стоял металлический привкус. Максим не выделялся среди сослуживцев — ни геройством, ни откровенной слабостью. Он просто делал, что велели, стиснув зубы. За 18 месяцев он освоил то, что позже спасёт ему жизнь. Сначала был страх перед холодным металлом автомата АК‑74, потом пришла рутина: разборка, чистка, сборка на время. На полигоне звучали гулкие выстрелы, разрывающие степную тишину, и Максим постепенно научился различать звуки затвора, чувствовать вес магазина, понимать, когда оружие «дышит», то есть нуждается в чистке. Не менее важным стало освоение навыков первой медицинской помощи. Инструктор, бывший фельдшер, настойчиво вбивал в головы солдат алгоритм действий: при кровотечении — жгут, при переломе — шина, при ожоге — стерильная повязка. Максим твёрдо усвоил главное — паника убивает быстрее пули. Он наловчился накладывать жгуты на манекенах, останавливать кровь подручными средствами, перетаскивать «раненых» товарищей. Физическая подготовка превратила худощавого парня с плечами, привыкшими к станку, в выносливого солдата. Бег в бронежилете, подтягивания до кровавых мозолей, переноска тяжестей — всё это стало частью ежедневного ритуала. Старшина часто повторял: «Тело забывает боль. Оно помнит только движение». Казарма жила по своим законам. В иерархии новобранцы («духи») выполняли грязную работу, а старослужащие («деды») командовали. Максим быстро понял: чтобы выжить, нужно молчать, слушать и делать. В самые тяжёлые моменты, например, когда рота тянула ночные дежурства подряд, солдаты делились сигаретами, чаем, последними крохами тепла. Максим навсегда запомнил лицо рядового Гриши из Днепропетровска, который однажды отдал ему свой сухой паёк, заметив, как Максим глотает слюну, глядя на хлеб. Чёрный армейский юмор стал спасательным кругом: анекдоты про «срочку», шутки над уставными формулировками, пародии на командиров помогали не сойти с ума. Максим не стремился стать лидером, но и не скатывался в аутсайдеры. Он держался середины, за что его уважали, но не любили. Были моменты, когда он хотел сдаться. Зимой 2004 года морозы сковали степь, а казармы отапливались плохо. Дрожа от холода, Максим писал письмо матери: «Тут холодно, но не так, как дома. Тут хотя бы понятно, почему холодно». Однажды за опоздание на построение его заставили копать траншею в одиночку. Руки в мозолях, спина горела, но он копал, думая: «Если остановлюсь — сломаюсь». На следующий день сержант молча протянул ему пачку сигарет со словами: «Упрямый. Это хорошо». Однажды пришла весточка из дома: мать написала, что отец попал в больницу с циррозом. Максим читал письмо за казармой, и прошептал: «Я не вернусь таким же».
В 2005 году Максим вернулся домой в звании рядового. В кармане лежал военный билет, в рюкзаке — пара поношенных вещей, а в голове — чёткое понимание: дисциплина — это не насилие, а способ выжить; боль можно терпеть, если знаешь зачем; люди делятся не на «хороших» и «плохих», а на тех, кто держит слово, и тех, кто нет. На вокзале мать встретила его молча. Она обняла сына, провела пальцами по нашивкам на форме и сказала только: «Живой». Отец, уже инвалид, сидел в кресле, не подняв глаз. Максим посмотрел на него и подумал: «Я не ты. Я смогу иначе».
0
