- 338
- 177
Захар родился 15 мая 1959 года в агрогородке Волма Дзержинского района Минской области на тот момент существовавшего государства БССР. Его семья отличалась отчуждённостью относительно других; будто бы никто в окружении не отличался сильнее них за счёт своей разрозненности и неприязни друг друга. Матушка Захара – Александра Павловна, ранее – Дванова, была женщиной известной лишь в узких кругах: агрогородок обладал собственной столовой, где она работала почти всю свою жизнь после становления мира на этой земле, сменив работу лишь по достижению старости. Дама была с характером, не имеющая возможности признать свою неправоту, хотя и сильной грубостью не отличалась. Любила по вечерам ходить в лесок, подальше от приусадебных участков, чтобы давать душе отдохнуть. Отец Захара – Иван Павлович – участвовал в боевых действиях Великой Отечественной всего год, и тогда же получил сильное ранение таза, но оправился под наблюдением врача: поселился из Минска в Волму, где жили его родители, и там же познакомился с «Сашкой». Родители женщины потерялись на войне, когда ей самой было двадцать два года, а её будущему мужу – двадцать три с хвостиком, почти что двадцать четыре. Его же поколение пережило войну в лесах на нейтральной стороне, избегая как «красных», так и немцев, и партизан, и других жителей городка – оттого и осталось живо. Популярной у них во время окончания тяжестей войны была художественная литература белорусских соотечественников, однако в отдельных кругах спросом пользовалась спросом и украинская литература, за которую некоторое время могли спросить с пристрастием. Дома у Павловичей долгое время можно было найти некоторую украинскую неполитическую литературу, которую они, однако, старались прятать посильнее.
Года шли с момента окончания войны до последнего года перед 60-ым десятилетием, но взаимоотношения между мужем Александры и его родителями поддерживались только благодаря его металлическому нраву и нетерпимости к пустой болтовне и злорадству над горестями других; таковых у Сандры было предостаточно, особенно в понимании здоровья. Мало кто мог отличить, что пусть Иван и вёл семейство по уверенному пути, но сам никогда не был уверен в себе: очевидно было и то, что страдал он и сам, не лучше своей жёнушки, просто в другом направлении. Некоторые врачи откровенно говорят, что психологическое состояние души передаётся детям от своих отцов. У молодожёнов спустя три года рождались первые детишки: сначала – Нина, первая и самая крупная во всех аспектах, не совсем смышлёная; далее за ней был мальчик Адам, спустя годик, черпая вдохновение из польской культуры, который стыдился своего имени и частенько называл себя «Слава». В течение следующих восьми лет на свет появились также Фёдор – худенький паренёк с постоянными проблемами с желудком, самый умный среди предыдущих ребят, Нина – спортсменка с огромным потенциалом и Раиса – в честь дочки соседей, любвеобильная и романтичная до невозможности.
Только спустя четырнадцать лет после полученного ранения Ваня лёг в койку: чувствовал себя неважно около полугода, и умер. Умер от открывшегося внутреннего кровотечения в органах таза и не мог ходить, страдал от болей: только народные средства могли помочь ему тогда, и то – шансов на лучший исход не знал никто. Спустя три месяца свои шестые и последние роды испытала его жена: на свет появился хворый мальчик, которого она назвала Захаром – думала назван Ванькой в честь папы, но вместо этого почила своего отца, о котором начала всерьёз задумываться только по смерти своего супруга. Захар весил чуть меньше среднего, но был достаточно тихим новорождённым ребёнком. Рождение в тёплое время года помогло ему ощутить тепло физическое в первую очередь – не говоря о духовном.
После смерти отца вся жизнь семейства пошла наперекосяк: некому было следить за домом и его ремонтом; за тем, чтобы в печи всегда было тепло, чтобы никто не падал духом – оттого открылись скверные аспекты духовности всех «старших»: мама была не настолько хорошо эрудирована, чтобы давать своим детям достаточно знаний в моральных соображениях и интеллектуальных потребностях человека. С последним справлялась бабушка Авия, ранее носившая имя Жанна: она знала немецкий язык и читала много книг, имела доброе до близких сердце. Увы, таковой она не считала Александру, оттого и питала глубокое тепло до её детей, кроме Захара и неё самой. Кондрат, муж Авии, бывший пилот – был примером деструктивной составляющей общества, проводящий время в домашнем пространстве «лишь бы отдохнуть да выпить время от времени». Накалённая обстановка обострялась постепенно, но не уничтожала семью в целом.
Захар рос плавно. Любил животных, когда те не давали ему зла; любил своих сестёр и братьев, когда чувствовал от них заботу; всю свою семью и природу вокруг любил только тогда, когда те давали ему добро. Глубокие размышления спустя годы позволили понять, насколько же ошибался молодой разум ещё не сформировавшейся личности. Мальчик был самым младшим, и пусть даже так – никто не сюсюкался с ним, как это обычно бывает. Он жил по правилам всех, старался соблюдать их, ибо знал: отклониться от общего пути будет непростительно. Все жили в трудностях, и он тоже стремился: сначала жить так и соблюдать это, и только потом – преодолевать. Среди соседских ребят на улице Ленинской были у него несколько друзей – Сашки, Димки.. Был один Гришка, который любил ломать маленькие деревья, посаженные на участках недалеко от леска – получал в глаз от местных и не один раз. Помнит он, как давно сам напакостничал – извинялся за это перед самим собой, другими, кто рядом был, и даже дела до этого не имел. Видел, как кошки бегали: люди, одинокие и несчастные, заводили их и выпускали на улицы – знали ведь, что в опасной ситуации не окажутся, а худшее, что могло случиться – начали бы сношаться.
Раиса – младшая дочь в семье – не трогала только зверьё и Захара, будто сравнивая его с ними. Он привык молчать, ибо все говорили: пока дела решаются, он ждёт своего часа. Нина, будучи девочкой крепче других, никогда не обходила стороной возможность стырить у бабушки полезную книжку или журнальчик и принести его своему младшему брату – авось начитается, да понравится. Читать его, кстати говоря, учили старшие братья: с негативным уклоном, однако, но учиться на своих ошибках с лещами – очень интенсивно и иногда полезно. Детство оказалось лучшим для Захара временем, когда можно спать вволю и с удовольствием: и сил много, и переспать самого себя не получается: когда есть силы – ешь, гуляешь, веселишься в меру, когда нет – отдыхаешь. А пересилить самого себя Захарчику было не сложно: все делали так, когда нужно было, а кто не делал – слабым считался.
Отца он своего не видел никогда: не догнал то время, чтобы столкнуться с ним лицом к лицу в беседе отца и сына. Спокойные ночи виднелись для него ещё очень долго: никто из детей не переживал о своей судьбе, ведь все были закалены в относительно трудных условиях. Под глубокую старость дед с бабкой уже не пихали Александру, и сами время от времени помогали с делами по дому, советами и приказками. Тогда же в руки детей попала одна книжка, которую братья постарше брать не хотели – попала она в руки Захара. Общение со старшими у малого не задавалось никогда: то-ли поколения разные, то-ли что, но им банально не было о чём беседовать, даже по делу. Мальчишка читал то, что ему давали, по нескольку раз: с течением возраста и времени в целом простирал одни и те же просторы старых книг по многу раз, ибо занять себя в духовном плане было нечем. Редко удавалось общаться с соседями на умные темы, чаще – со сверстниками, не такими смышлёными, но тоже недурными. Сплетни – тоже информация, хотя фильтровать её нужно по-особенному.
Любил Захар ночь с детства – казалась она ему временем особенным от всего остального дня. Зимой она была более длинной – можно было после ужина, на который он налегал без опозданий и всегда полностью целиком, выйти на улицу и насладиться видом звёзд над головой. Очень редко мимо дома проезжали машины, и людям было тяжело отвести от них взгляда – как и мальчику. С возрастом к нему относились весьма лучше, но предвзятость оставалась до невозможности долго. Говоря честно, он был добрейшим за своих кровных родичей: даже Раиса любила людей за их вид и поведение, когда Захару любовь давалась чем-то более глубоким: сложным для понимания, но лёгким для предоставления, ведь любил он всё. Это давало ему силы на протяжении всей жизни, хотя же открыло новую уязвимость в будущем. Проходило время как он учил и русскую, и белорусскую речь, и счёт; и в поздние семь лет, когда старшему брату уже было восемнадцать, он пошёл в сельскую школу, где учились все его родственные души.
Знакомства с местными помогали обжиться на месте обучения с лёгкостью. Никто из них не учился в детском садике, поэтому все были разного мироощущения, и со своими трудностями, в частности. Социализироваться у Захара получилось без труда, ибо по неведомым причинам люди общались с ним просто и гладко – не откровенно, но и не скрытно. Предметы он учил с увлечением, опираясь на опыт детства первой семилетки; успеваемости был выше средней, старался до поту и судорог в голове, хотя не забывал о том, как можно помочь своей родне дома. Мама нечасто говорила о своей любви к детям, не была особо мудрой, и не искала себе ухажёра после смерти мужа: зачерствела, но последними частичками души помогала своим ребятам. Кондрат, благодаря усилий Авии, смог перебраться в столицу и преподавать в авиашколе, не имея соответствующего образования, а лишь золотой опыт. Дама уехала вместе с ним, но уже к тому моменту Нина, Адам и Федька уже могли работать за деньги, чем активно занимались, планируя также перебираться в город.
Перемещения родственников немного пугали мальчика, но он был уверен, что они не позволят ни себе, ни своим близким потеряться в этом мире. Он надеялся на их компетентность в вопросах родства, хотя сам боялся весьма многого. Ему в руки вернулась книжка, врученная Ниной ещё некоторое время ранее: украинский житель с Карпат, написавший свои заметки о путях достижения радостной и счастливой жизни, поделился ими в этой книге. Мальчик оставил эту книгу себе и читал её чаще и чаще, как в его голову приходили новые мысли и идеи. Они все крутились вокруг слова, услышанного в школе: альтруизм. Мальчишки дразнили друг друга и были хулиганами, люди постарше гнобили других, использовали насилие – не может ведь в мире сосуществовать добро со столь диким злом? Почему бы тогда не противостоять ему в меру собственных сил?
Захар любил следить за внешним видом, помогать другим: как своим, так и чужим. Получал он и хорошую, и не совсем, но – критику. Многие попросту не видели в его деятельности смысла, так же, как и забывали хорошие поступки мальчика. Это не стесняло его сердца, и огонь горел всегда, как в жизни был интерес: книжка, что писал Андрей Воронов – тот самый карпатский мудрец – содержала очень много природных рецептов, от которых деревенский пацан не мог оторваться, стараясь повторить в жизни. Он отказывался от воровских и хулиганских авантюр, но был известным оптимистом среди взрослеющего слоя школы. Она и сама не стояла на месте, и могла предоставить детям учёбу до среднего образования, к которому все стремились ради возможности ухода на высшее после. Взросление научило его дышать глубоко, полной грудью – позитивные моменты бытия помогали ему отвлекаться от всего плохого, чего на деле было немало. Учёба шла как по маслу: биология с химией стали фаворитами мальца, который, подрастая, желал знать больше, чем уже имел и мог иметь. Он часто ходил в школьную библиотеку со скромными планировкой и наполнением, и читал, когда его не гоняли по делам.
Захар был парень на все руки, хотя здоровьем не отличался. Карпатский мудрец советовал здоровому человеку работать до первого пота, а потом – отдыхать, облегчать свою деятельность – этому младший Павлович следовал уверенно, ибо никто и не требовал от него рабских усилий. Некоторые девочки могли бы занять неплохое место в его сердце, хотя его усилия в построении романтичных взаимоотношений все всегда считали недостаточными: он был слишком увлечён гуманистическими намерениями помощи всем вокруг, и не мог зацикливаться на одном человеке. Небольшая тоска могла нагружать его плечи время от времени, как он вспоминал музыку, звуки и запахи, связанные со своим отцом и семьёй в их ранние годы – он думал, что в этом никогда не будет ничего плохого, ибо старался следовать мудрому и умному пути, с открытым сердцем. Открытому сердцу же ничего не сделает плохо, если оно наполнено благим.
Юноша в свободное время занимался подобием нынешней благотворительности: пока все старались соответствовать моде и веселиться во всю – он помогал отдельным людям без оплаты, улучшал то, что мог, и не задумывался о том, чтобы лишний раз протянуть руку тому, кто нуждался в этом. Авантюризм понемногу разъедал его оптимизм, словно от переизбытка хорошего в мире плохого: никто не разделял его добрых намерений, отчего вера в лучшее угасала как по одному огоньку в море свеч. Он перечитывал книгу Воронова снова и снова, хотя видел те же строчки: между строк про рецепты мудрые наставления старались направить его на лучший путь так сильно, как могли. Долгое время Захар вовсе не мог понять и объяснить самому себе, что же его останавливает от счастья: отсутствие-ли дамы сердца, уверенность в будущем или благополучие семьи?
Ему не составило никаких трудов закончить двенадцать классов, под лёгким гнётом отдельных одноклассников и преподавателей, с кем отношения не задавались «просто потому что». Захар – человек весьма компромиссный – не мог нажить себе врагов среди разумных людей, без специальных принципов агрессии, хотя его вид и голос частенько успокаивали людей. Экзамены прошли быстро, многие выпускники покинули школу и уехали в столицу, а он с остатками продолжил грызть гранит науки. Все его братья и сёстры понемногу покидали дом, кроме Раисы, которая и сама уже успела выйти замуж и жить со своим молодым человеком у них в скудном домишке, который ломался от отсутствия в нём настоящей живой души уже долгое время. Карпатский мудрец не говорил о том, что делать: «оставайся на родной земле, ведь она – таковая». Безусловно, по городскому асфальту босыми ногами не походишь, но что делать в городке, где тебя не ждёт истины?
Захар цеплялся за труд: с аттестатом за всю школу он дочитывал оставшиеся книги, крутил сборы и добалтывал последние диалоги со своими сверстниками и старожилами региона. Наступало лето 1970-го года, на выпускной он не пошёл – не по его настрою это. Кутил с девочкой своего класса, носившей очки, но не видел в этом реальной романтики, для чего нужна была жизнь. Она говорила ему: «Закручен ты на учёбе, знании! Не видишь того, что видят другие», а он ей: «А другие не видят того, что вижу я». Иногда юноше и вправду было тяжело понять, что же с ним не так, и стоит ли своих нервов и сил следование добру: паломники следуют вере, а вера – добру, но не сами священнослужители. В этом ли несъёмное проклятие, или просто одна из проблем? Неведомый колдун, положивший заклинание на кормильца семьи и последнего его сына, или беда уложившейся реальности?
В электричке кому-то дверью оторвало палец – замотали нижним бельём Захаровым. Он приехал в Минск на электричке, обосновавшись в Октябрьском районе, где жили его бабушка с дедом. Маме дома оставил несколько писем, и полностью переписал книгу Андрея Воронова: думал, что так лучше запомнит её. На новом месте летом работал в ближайшем учебном заведении наподобие колледжа – помогал там с бухгалтерией, ибо имел соответствующие знания. Впервые пробовал электронику – телефон обыкновенный, дальше – больше..
Бабушка болтала с ним достаточно часто – он заходил к ней и наблюдал, как хорошо она расположилась, когда Кондрат взялся за ум и начал зарабатывать. Обязанности сменились, и теперь она занялась откровенным отдыхом, пусть и без алкогольного азарта. Уже зрелого 19-летнего Захара она учила тому, что он не знал раньше: мелочам взрослой жизни, мудростям, приуроченным к давнему времени, ещё до войны. Город принял новобранца в свои ряды уверенно, и тот даже научился платить за проезд в транспорте и покупать продукты. Семья обменивалась письмами, ибо все знали адреса друг друга, редко навещали друг друга. Захар поступил на медицинскую «вышку», не давая себе возможности пропускать ни одну из бесконечных лекций, ни один тест или экзамен – каждая частичка знаний перфекционисту была нужна до невозможности, чтобы сформировать целую картину. Он чувствовал себя «мастером» полной картины, словно бы сам и написал её – придумал лечебное дело, лекарства и реабилитацию после ампутации – физиологическую и психологическую.
Он не сдавался, хотя желаний об этом было много. Некоторые слова текста о Андрее Воронове были стёрты в его памяти: он позволял себе пить, поэтому пил в одиночестве – молчать любил, оттого что думал много. На одном из курсов понял, что несчастлив от того, что думает много – не перестал. Дурак-дураком, а умным быть принципиально хочется – может, глупый потому и является собой, что не хочет другим помогать. Считал Захар, что если умрёт – пусть его не закопают, как делали всегда, а сожгут: но аккуратно, чтобы дым в небо не уходил. Анатомию и хирургию сударь изучал в полноценной библиотеке, постоянно сравнивая её со своей школьной. Та была до ужаса безобразной, но и в ней потеряться хотелось куда сильнее, чем здесь: потерявшись в универской библиотеке, рассчитывай на освобождение спустя всю жизнь – а время на помощь людям должно быть. Говоря об этом, под впечатлением городской жизни всё больше в голову приходила двойственная мысль: «людям определённо нужна помощь, но я не смогу оказать её всем». Понемногу начали прокрадываться неприятные ощущения беспомощности, томимые в сторонке алкоголем и автоматизированным процессом жизнедеятельности «старт дня – знания – второстепенное – конец дня».
Студенческие научные проекты привлекали его умными делами и не менее умными коллегами, которые также предпочитали проводить своё свободное время за знаниями. Были дамы и судари, которые хотели видеть Захара рядом с собой, и он поддавался им: был в близости, духовной и физической, но не отрывался от своих первоначальных целей, строящихся с самого детства. Реже прикасался к книжке карпатского мудреца, но держал её над постелью, словно икону: даже когда ночевал не дома – брал её с собой и клал рядом. Чувствовалось, что советы и опыт из прошлого проникали в его современную жизнь – помогали преодолевать случайные боли, плохое настроение и другие невзгоды. Как бы Захар не хотел убеждать себя в лучшем, но его духовное состояние неумолимо становится хуже. Мало того, что с возрастом спина начинает болеть только сильнее, но и голова перестаёт держаться на шее.
Павлович время от времени писал своим родным и старым друзьям письма, звонил им; проводил время с новыми товарищами, но не чувствовал от этого никакого удовольствия, до тех пор, пока это дело не касалось безвозмездной помощи. Парень сам не заметил, как начал регулярно плакать: чтение городских газет и журналов, хождение по заведениям и простые прогулки с раздумьями не приносили ему никакого наслаждения: всё было до боли тесно и удушливо. Поиски решения в своём ВУЗе помогли ему понять: что-то с его головой точно не так. С трудом, Захар составил анамнез своих родителей, в частности по показаниям и документам от матери, но не узнал ничего такого, что могло бы помочь ему – в том числе и духовное состояние своего отца на протяжении его жизни.
Он чувствовал, будто бы ничего не приносит ему удовольствия. Какая-то проблема прогрессировала всё больше, как он думал о своих сёстрах и братьях: был искренне рад за Нину и её спортивную карьеру, но не мог заявить об этом со своих уст. Никто не встретил его выпуск со сдачей дипломной работы, которая будто бы «проползла» до своего финиша на последнем издыхании. Моральные силы Захара прятались в глухой угол шкафа из подвала, пусть им на это требовалось время. Бабушка не знала, как ему помочь, а дед и вовсе не хотел, избегая этой темы: такого же мнения были и старшие братья молодого специалиста. Он пошёл в интернатуру городской поликлиники, когда ему ещё было двадцать четыре года, и должно было исполниться двадцать пять через месяц в мае. Юноша был принять с распростёртыми объятиями, чтобы впоследствии стать полноценным квалифицированным хирургом: эта специализация казалась ему чем-то особенным в этой жизни. Время от времени младший Павлович появлялся на массовых мероприятий, гулял со своей роднёй, даже навещал своего отца на месте захоронения, пока не понял, что жизнь течёт ужаснейшим чередом для него.
Захар чувствовал, как всё вокруг рушится. Как бесконечный поток действий, с самого детства ведущий к тому же, что было тогда, и что есть сейчас. Его всегда мучал вопрос: «почему я стараюсь для всех, но никто не старается для меня?». Та любовь, что он давал другим, была не той, что он мог бы сам получить в свою сторону и принять в полноценном виде. Он много раз думал о том, что каждый волосок, выпадающий с головы или седеющий на ней, приближает понимание своей инфантильности в вопросе искренних человеческих чувств: он не умел и не хотел любить как отец, как брат, как муж и просто человек, отличающийся чем-то, кроме наличия глупой любви ко всему человекородному. Словно в мире кроме родов зверей, одним из которых являются люди, нет ничего более «возвышенного», ради чего художники рисовали картины, а поэты слагали любовные стихи. Мысли об окончании интернатуры в свои двадцать шесть лет подбадривали его помощью нуждающимся, но уничтожали его чем-то глубоко взрощенным внутри самого себя: «ты бесполезен, сам же отчётливо видишь – сколько времени прошло и воды утекло». Ему хотелось прекратить всё это, даже когда началась медицинская практика на реальной работе.
Захар не мог выяснить, как бороться с недугом. Семье боялся рассказывать подробности, думая, что может стать только хуже – выводил свои переживания в дневниках и сонниках, ибо часто видел кошмары. Регулярно чаёвничал сборами трав, которые выучил для себя ещё очень давно, и даже те помогали скорее как плацебо. Резать людей у него желания никогда не было, хотя и гемофобом он не являлся – просто самые ужасные недуги были связаны с тем, что у человека сидит внутри. С чем-то таким, что нужно поменять, и будет ему счастье. Прокрадывалась идея: «а на кой вообще это?». Честно сказать, она скрывалась за углами сознания взрослого врача Захара Ивановича всё время, как он жил – жил, плакал, умеренно смеялся, и плакал. Работа не приносила много удовольствия в первое время – пока дела не становились лучше, месяцы шли как годы, проведённые за ступорным чтением новых книжек, просмотром телевизора в новой квартире Центрального района, и уходом за домашними растениями. Он жил один – боялся впустить к себе кого-то, кто мог бы нарушить домашний покой. Чувствовал, что превращается из открытого сердца в закрытую окаменелость.
Добро не пропадает никуда, уж нет. Годы мимолётной практики накапливаются в вечно уставших руках, которым, однако, не приемлема ни малейшая дрожь. Работа спорится, но удовольствия от законной помощи людям никогда не поступает – появляется ощущение, что Захар перегорел к тому, что любил больше всего. В свои тридцать законных лет он не чувствовал более опустошающего чувства, чем то, что выросло за все годы проживания своей перспективной жизни. Ему казалось, что великие мученики в своё время испытали похожие ощущения, не зная, нужно ли им это самоуничижение во имя чего-то более великого относительно того, что уже есть. Он смотрел телепередачи и надеялся, что со всеми всё будет хорошо, когда сам утопал в бессоннице и ужасном самочувствии. Захар думал, что его усилия не достойны того, чтобы отдыхать лучше – силы должны идти на благое дело, а не на то, чтобы смеяться со смешных лиц на экране. Катастрофы со смертями происходили постоянно: в голове вспоминались войны, трагедии, унёсшие за собой миллионы жизней, и недавно произошедшая авария на украинской АЭС. Стоит ли стараться, если люди в мире и так умирают каждый день и каждый час?
Годы шли, опыт набирался вместе с престижем и статусом. Захар впал в невидимую апатию: настолько незаметную, что никто кроме него самого не мог различить его скверное состояние. Не ощущая своего духовного падения, он также и не заметил мгновения, как стал расцветать: привыкать к тому, что его состояние – это норма. Он сам выбрал свой путь: к своим тридцати пяти годам он уже был весьма неплохим специалистом, хотя всё ещё не имел жены и детей – желал помогать прохожим, строителям, земледельцам за сельским хозяйством где-то за городом. Его любовью было всё живое, но искренние чувства к прекрасному просыпались в нём слишком поздно. Сёстры и браться стыдили его, пусть и в шутку, на его холостятство – а он и обижаться не научился за всю свою жизнь. Павлович-младший жил ради того, чтобы отдаваться, но не получать: отношения бы вогнали его в ещё более ужасное состояние. Его моральный подъём шёл плавно и скромно, как он с каждым годом работал по праздникам, а на отпуск уходил в пригород там, где раньше жила его мама – сама она уехала в Украину, решив пожить в Киеве до конца своей жизни, ибо сама уже была старше семидесяти.
Захар любил и день, и ночь; вспоминал, как в детстве машины редко проезжали по родному месту, как ночь наступала уже вечером холодной зимы. Он ехал за границу на свои отпуска пару раз, и никогда не ощущал любви к другому миру, чем своему ближнему. Он отлично знал леса Беларуси, и временами подумывал о том, чтобы переехать в Украину к своей маме, ибо ощущал, как нити времени обрываются на его взаимоотношениях со старыми любимыми. Папина бабушка прожила немногим дольше деда, а квартиру они поделили между Федей и Захаром – последний впервые в жизни отказался уступать, и они продали её заинтересованному человеку и поделили деньги пополам. Возле неё располагалась известная в районе «Солнечная долина» - водохранилище, на котором летом и в тёплое время было очень свежо, а зимой и в холодный час – приятно-прохладно. Андрей Воронов явно посчитал бы, что посидеть часок-другой перед такой водицей явно пойдёт на пользу здоровья – если бы он только был здесь.
Братья и некоторые сёстры Захара уже имели своих детей, уехали за границу с приходом новых порядков и смены вещей. С приходом развала Советского Союза в 91-ом году, и ещё спустя порядок годов хирургической службы, Павлович потребовал перевести его в Киевскую поликлинику, поближе с местом проживания своей матери. Его послужное время позволило ему получить согласие: кто откажет такому хорошему человеку? Хотя сам он себя таковым никогда и не начнёт считать, но ответ на вопрос – крайне чёткий, и весьма положительный. В феврале 2000-го года Захар навестил места, где был раньше: те, где чувствовал свою веру в правильность собственных поступков наиболее правильной, где мог почувствовать себя сильнее всех невзгод, и те, что помогли ему стать тем, кем он являлся в свой сорок первый год существования. Он следил за собой совсем немного: не видел в этом толку, кроме базовых трактатов гигиены. Жизнь ставила его лицом ко злу для его уничтожения: будь оно внутри оперируемого человека, или в жизни самого сударя Павловича. Жизнь предоставляет всё больше проблем и нюансов каждый раз, как нога этого небольшого человека ступает дальше и дальше.
Будучи в Киеве со всеми законными документами, он устраивается в городскую поликлинику врачом-кардиологом, имея соответствующую квалификацию и подходящий навык с неплохой рекомендацией. Он селится недалеко от места работы, снимая квартиру; ставит там свои цветы, кладёт книжку Андрея Воронова на тумбочку, в глубине души понимая, что никому и никогда не рассказывал про неё ни в один из моментов своей жизни. Захару тяжело без знания украинского языка, к которому он, однако, привыкает очень быстро – спасибо родному белорусскому. Он переосмысляет: зачем не прощать себя, но прощать других? – жизнь даёт мужчине новые краски, словно скрывающийся извне кукловод, случайно добавляющий в бытие специи и ингредиенты, не следя за их состоянием и качеством. С возрастом «мученик», однако, не стал хуже: он принял свою тяжкую судьбу, и только в возрасте 43 лет, рассказав о своём духовном состоянии на медицинской комиссии для продолжения хирургической и кардиологической работы узнал о своей глубокой депрессии, что была с ним всё время. На удивление, сударя это не сломало – он нашёл больше мотивации справляться с жизнью каждый день, давая своим чистосердечным действиям больше глубокого смысла. Он активно вливался в общение с людьми всех возрастов, и был актуален как среди интеллигентной молодёжи, так и среди старшего поколения – всё благодаря учёности и особой, терпимой к трудностям жизни мудрости!
Андрей Воронов спустя столь долгое время оказался прав – нужно смеяться не только лицом, но и душой. Смеяться всегда, когда хочется: не давать другим возможность смеяться, особенно над собой, а смеяться вместе с ними. Нести радость оказалось тяжело, как показало время, приведшее к глубокому психологическому расстройству, но оно также открыло другую истину: нужно найти свою радость в этой жизни. Для Захара ею оказалась игра на музыкальном инструменте – саксофоне, который он приобрёл в свою квартиру, которую всё так же снимал арендой, не желая покупать целиком. На освоение инструмента потребовалось много времени, но это время окупилось прекрасным моральным состоянием – хорошая музыка проникала в него ещё глубже, отгоняя дурное моральное состояние. Безусловно, он должен был принимать таблетки от своего недуга, но они, после правильно подобранного рецепта, удостоверили своего хозяина: это никак не помешает работе. Той самой, в которой столько удовольствия пронеслось мимо через много лет практики и опыта, который спас не одну сотню жизней. Флуоксетин будет в его кармане до самого конца признаков депрессии.
Захар Иванович был горд тем, кем становится. Когда он возносился над самим собой в своих достижениях, что-то новейшее – безумно яркое, сравнимое с искрой сварочной дуги – дёргалось и тянуло его на новые ощущения, что никогда не были у него ранее. Он нашёл себе прекрасную даму с говорящим именем Надежда – водил её по скромным местам, где они оба могли наслаждаться компанией друг друга и чувствовать ту духовную близость, что Павлович никогда не мог принять на себе. Мужчина не взял её в свои жёны, но они стали жить вместе – у неё были собственные дети, будучи младше героя на пару лет, но и против них сударь не имел ничего против, восприняв как своих, ведь Надежда была вдовой.
Мать его умерла спокойно. У себя во сне: сам Захар платил одной добросовестной девочке, чтобы та следила за состоянием его матери, и сообщила ему в случае чего. Он отвёз её в родную Волму и похоронил своими руками возле отца – никогда не видев его, кроме как на фотографиях. Врач мотался между несколькими состояниями: он злился на отца за то, что тот оставил мальчика в таких страданиях, но, с другой стороны, понимал неизбежность своей скромной судьбы и её трудностей, будто бы научившись принимать их на свою грудь. Он был физически слаб, но духовно натренирован на страданиях и терпении. Надежда следовала с ним столько, сколько это было нужно: она чувствовала, что человек его души не сможет быть на одном месте вечно, и делала всё, что могла, чтобы обеспечить его тем, что было в её силах вовсе.
Память об ушедших была с ним всегда: и о тех братьях и сёстрах, что перестали ему писать, и об умерших по собственной и иной воле, пропавших без вести. Он часто думал: что бы подумали бабушка и дедушка по маминой линии, встретив бы они взрослого Захара. Семейная жизнь дошла до пятидесяти двух лет этого высококвалифицированного хирурга, что никогда не опускал рук и головы – знания и навык посещали его каждый раз с новой силой, и ничего не могло остановить эту звезду. Надежда радовалась каждой его небольшой «победе», и он не оставлял возможности похвалить её в работе на городское ателье с пошивом новых моделей одежды, в частности – красивейших одноцветных свитеров. Андрей Воронов, пусть и ушёл очень давно, да и не знал про этого врачишку, но был бы им явно доволен – особенно потому, что тот использовал почти каждый рецепт из книги карпатского мудреца!
На работе Захар встретил медбрата, что работал с ним: Марселя. Его он поил своим чаем, когда у них было свободное время, или пока рядом не было начальства. Молодой кардиолог под тридцать лет часто отсутствовал на работе по личным причинам, а хирург хотел, было, помочь этому, да вот никак не мог – оно и понятно. Состояние младшего коллеги напрягало Павловича глубже, чем должно было: казалось, будто бы тот стремился к чему-то, чего достичь было практически невозможно. Старик никогда не забывал о том, чему был научен за всю жизнь, время от времени пополняя травяные сборы, делая закатки своими силами, и просто ухаживая за арендуемой квартирой. Он понимал, что его ментальное состояние всё ещё находится в реабилитации, но считал, что лишь великое событие сможет подарить ему спасение от этого недуга, длящегося всю жизнь.
Недавно сударь получил сертификат на приемлемую сумму денег за юбилей квартала века своей работы в хирургии – и впервые в жизни он ощутил, что на самом деле счастлив. Счастлив не от похвалы, а от признания – столько жизней спасти мог бы только человек с чистейшим сердцем. Он доказывал себе свои намерения всю жизнь, хотя мог просто делать – делать и делать, так же, как и всегда. Он смотрел на Марселя: тот работал не покладая рук, и всё никак не рассказывал, зачем же ему столько пота терять. Во имя чего?
Все годы Захар слышал про Зону. Слышал мельком, не трогал её в целом: природное место, поражённое радиацией, может быть ещё более губительным регионом, в сравнении с любой горячей точкой. Однако же, Марсель рассказал о своём уходе туда одному из немногих важных «малых» знакомых – а именно своему наставнику. Ему нужны были деньги, и направился он туда, где границы стоят под колючей проволокой, и никто не пощадит нарушителя. Павлович загорелся тем огоньком, что метался среди темноты в его душе: он захотел исследовать это место, понять – сильно ли оно отличилось от реального мира, и как же теперь люди живут там. Его мысли про смертность в такой местности подтверждались с опытом и знаниями: он лично не встречал тех, кто вернулся оттуда, но как лесной гуляка-любитель понимал, что никто бы не рассказал о путях прохода в это место за просто так, особенно на широкую публику.
Захар метался туда-сюда, пока думал над окончательным решением. У него не осталось живых родственников, проживающих поблизости; он плохо адаптировался к современным технологиям, не связанным с медициной, и мог лишь помогать людям – так же, как и годами ранее. На удивление, Надежда, которая всегда чувствовала неимоверную любовь к Павловичу, сказала: «Если боишься делать – не делай - … - Но если делаешь – не бойся». Мудрая женщина провожала его в последний путь: она не искала счастья от любви к мужчине – скорее, это было второстепенностью. Любовь к человеку двигала её по всей жизни, и она знала, что Захар справится со всем – она хотела ждать его, ибо умела ждать.
Старик ушёл с работы по своему желанию. Ему ещё не полагалось уходить на пенсию, но в свои пятьдесят четыре года он, перечитав свою книжку карпатского мудреца в очередной раз, собрал свои вещи: его рюкзак не был сильно тяжёл, ведь пот от первого километра ходьбы уже сбил бы его с направления. Надежда провожала его в путь, но без детей: им и так пришлось тяжело со смертью биологического отца. Захар, благодаря многочисленным малым знакомствам с людьми из полу-высокопоставленных чинов смог узнать, какие пути не протоптаны солдатами. К пресечению закона сударь относился холодно: это не что-то ужасное, если не несёт никому вреда.
Захар оглядывался на своё тяжкое прошлое и те неприятности, что принесли ему эти годы, но был уверен в том, что будущее не сделает ничего хуже: даже если кто-то умрёт – в мире люди умирают постоянно, а спасти человека – дело редкое, и главное – дело человечности. Мало кто пойдёт на это. Он подъехал ближе к Зоне, и пошёл «во все тяжкие».. Старику было тяжело, и пот всё-таки выходил на его лбу, хотя по лесистой местности мимо периметра он шёл уверенно, давая себе возможность отдыхать время от времени. Физическое здоровье человека было проблемой, но для мужчины его закалки – ни за что не препятствием. Путешествие привело его к желанной цели – местности, где нынче почти ничего и никому не известно. Целый бесконечный простор для исследований – Захар верил в то, что такая авантюра сможет помочь ему найти своё истинное призвание. Он надеялся в это – так же, как и в то, что сможет помочь другим – теперь уже здесь.
