2
Код:
ВНИМАНИЕ: НА СТРАНИЦЕ ПРИСУТСТВУЕТ МАТ, УБИЙСТВА, СЕКС. ПЕРСОНАЖИ, ЧТО ВЕДУТ АМОРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ. ЛИЦАМ, НЕ ДОСТИГШИМ 18 ЛЕТ СТОИТ НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУТЬ СТРАНИЦУ.
Ночь глубокая, костёр потрескивает, вокруг сидят трое новичков — тонкие, как ветки, лица блестят от жирного тушняка. Ливиу сидит напротив — опора автомата на коленях, одна рука с тремя пальцами, второй глаз мутный.
- Ну чё, пацанва… хотели историю? Про то, как я сюда докатился? *усмехается криво, бросает ветку в огонь.* Ладно. Только слушайте, не перебивайте. Хотя… кого я обманываю — всё равно перебьёте.
Глава I. Чернигов. Молодость. Промышленность. Дым.
Родился я в конце шестидесятых в заводском городке, где дома держались не на фундаменте, а на табельных сменах и черепах ржавого металла. Мать работала на проходной — воровала полдня у фабрики, чтобы мы с братом хоть раз в месяц съели что-то горячее. Батя ушёл рано, его лицо помню как силуэт — редкий и недоступный. В школе я больше терпел, чем учился; в ПТУ пошёл потому, что это был путь к теплу и к плате. Металл пахнет по-своему: в нём есть рутина и страх, есть уверенность, что, пока есть крученая гайка, есть и хлеб. Я варил — рамы, ствольные коробки, детали для ружей. Это не было тайной государственной важности, но всё что-то делали руками, и руки мои знали угол, нагрев и резку, лучше, чем слова.
- Ого, так ты прям работяга был? — влезает лобастый новичок.
- Типо того. Дальше год восемьдесят восьмой… *машет рукой* время было хуёвое, но движуха была. На заводе тогда делали всякую дребедень: и гражданку, и кое-что из “смешанного” ассортимента — детали для автоматов, приклады, крышки ствольных коробок, железки всякие. Тогда мне нравилось. Металл, шум, масло. Ты работаешь — и чувствуешь вес того, что делаешь. А потом… *стучит по краю костра пальцами, два из которых отсутствуют*
- А чё с пальцами? — тихо спрашивает третий пацан с худым лицом.
- А потом я зазевался. Варил корпус, маску поленился надеть. “Да чё там, на два шва всего”. Щас-то смешно. Тогда… свет, вспышка — и всё. Левый глаз в хлам. А через неделю — пальцы дверью прессануло. Не специально, просто день такой был. С завода выгнали — “комиссия признала негодным”.
Конец восьмидесятых пришёл как осадок на старую рану: страна шевелилась, но для таких, как я, перемены были лишь фоновой музыкой. На заводе экономили на всем — на масках, на перчатках, на инструктаже. Я тоже экономил: «один раз могу, зачем маску таскать?» — думал я, пока лампа не швырнула в лицо светом, а искра не сделала своё дело. Вспышка сварки — и мир поделился на «до» и «после». Один глаз я потерял в тот момент — не совсем глаз, а то, что на него смотрело; два пальца на правой руке отлетели по глупости и скорости, оставив лишь костяшки, которые теперь цеплялись за всё с опаской. В больнице мне сказали коротко, завод выписал бумажку и несколько рублей, которые можно было бы назвать компенсацией, лишь если не думать о счёте за жизнь. Люди вокруг смотрели по-разному: кто-то с жалостью, кто-то как на знак “сломанный товар”. После этого от меня отмахнулись: «не пригоден к работе».
Новый сталкер, молодой, рыжий, тянет голову вперёд.
- И шо, прям так выгнали? Не помогли ничем?
*хмыкает* - Сыночек, тогда никому ты не нужен был. Ты инвалид? Значит, ты мусор. Как сейчас, впрочем.
Глава II. Район. Братва. Девяностые.
Код:
╔══════════════════════╗
║ Б Р А Т К И ║
╚══════════════════════╝
- Наверное они в ахуе были, когда вас увидели таким, а?
Молодые сталкеры разразились смехом, Полутруп сидел и палкой двигал горящее полено в костре, чуть улыбаясь.
- Вы воровали? — шепчет рыжий.
- Да блядь, конечно. Это девяностые были. Если ты не воруешь — тебя обворуют. Мы район держали, ларьки трясли, по мелочи. До поры, пока в хату не залезли по наводке пацанов.
-И как вы в ту хату полезли?
-А вот так...слушай.
Вернулся я на район, где каждый знал каждого, но никто никому не был обязан. Там всё наказывалось по понятиям, которые меня научили толкать ещё в детстве: сильный берет, слабый отдает. Школьные дружки были уже из частокола криминала: кто-то продавал ворованную технику в ларьках, кто-то «работал» в гаражах. Мы старые знакомые. Я быстро влился: с одной стороны — мне было нечего терять, с другой — руки мои по-прежнему могли делать то, что не давалось другим: паять, чинить, распиливать. В наших делах я был полезен — сначала мелочь: встретить, донести, заткнуть дыру. Начало девяностых — это когда государство перестало быть крышей, и крыша стала демонстрацией силы у тех, кто имел деньги и голод. Мы поднимались не сразу, но упали быстро. Однажды подвернулась простая цель: квартира на первом этаже, хозяйка уехала на дачу, окно — старое, потасканное, стекло можно было вырезать за пять минут. Мы вошли быстро, как вороны, и вынесли, что могли: старый магнитофон, пара книжек, шмот, мелочёвку, что можно было бы сдать по ларькам за хлеб. Денег не было много, но для нас это был праздник: можно было купить сигарет и хлеб с подливкой на целую неделю. Мы думали, что всё тихо. Но утром в дверь постучали милиционеры. Выдернули меня в подъезде, словно я был маркером на их доске доказательств. Остальных поймали тоже — кто поджёг, кто выступил свидетелем. И что я узнал позже, сидя в камере: те ребята, с которыми рос и пил, сдали меня, чтобы попытаться себе сроки сократить. Предательство выглядит по-разному: кто-то плакал, кто-то просто подписывал бумаги. Мне сказали шесть лет. Шесть лет — это долг, который резанул мою жизнь и оставил шрамы там, где раньше были калитки.
Глава III. Ограбление. Предательство.
- Ночь. Тихо. Первый этаж, рамы старые. Я окно отжал, мы залезли. Видик сперли, шмотки, часы старые.
А потом… тук-тук-тук. Менты. Усы длинные, как у кота. “Гражданин, проходите с нами”. Я в ахуе стоял.
- А как они узнали? — не выдерживает лобастый.
- Да как… *скалится* Мои “друзья” всё сдали. Сука, всё. Чтобы себе сроки сбить.
- Уроды… — шепчет худой шнырь.
- Ага. Шесть лет мне дали. Шесть, блядь. За то, что я был ближе всего к окну.
- И че потом было?
- Ну вот, и уехал я на шесть лет раны свои латать.
Из рюкзака Полутруп достал бутылку горячительного напитка в народе известную, как "ВОДЯРА". Пару гранённых стаканов.
Сталкеры-новички были рады такому подгону, пары минут хватило на то, чтоб бутылка наполовину опустела. Несколько пропущенных стаканов, бутылок и уже разговор на другие темы, сама история героя оказалась не такой интересной. Ливиу собирает вещи и уходит, чуть оглядываясь по сторонам в сторону своего лагеря на Кордоне, погружаясь в собственные мысли.
Глава IV. Зона. Киевляне. Этап.
Тюрьма меня изменила больше, чем вспышка сварки. Там я узнал, как договариваться, как молчать и что молчание — это валюта. Я учился читать людей по жестам, по тому, как они шевелят пальцами. На зонах связи сложнее, но крепче: кто-то держит кличку, кто-то платит долг, а кто-то просто уходит тихо. Я понял одно: за свой кусок хлеба я должен платить не только деньгами. Был у нас в отсеке мужчина из Киева — Тёмыч Остапчук, прозванный «Хромым». Он работал раньше автомехаником, у него была привычка подшучивать, но с великой аккуратностью решать вопросы. Был Егор Кобзарь, «Профессор» — тихий, с книжкой, который умел сводить детали воедино: где взять документ, как подменить багаж. И был Даниил Гайдук, «Комод» — здоровенный, но спокойный, память о нём держалась как тяжёлый молот. Эти трое сидели по своим делам, и у каждого была история, в которой они, по сути, были нормальными людьми, пока не столкнулись с законами времени. Я помог одному из них в драке — не подставил, закрыл рот, заплатил своим временем и репутацией. Они это помнили.
Камера душная, лампа дрожит. Ливиу сидит на койке, держа скрутку, взгляд острый. Комод прислонился к стене, Профессор на соседней койке, Хромой прихрамывает, крутя медальон.
— Полутруп… — Комод делает паузу, оценивая Ливиу. — Ты такой, блять, спокойный. Тя чё ваще не парит, что тя сдали суки и ты тут оказался?
— Да, — Ливиу опускает взгляд на руки, — Я понял, кто меня слил, и что с ними сделать. С шестью годами ожидания любой гнилой поступок превращается в удовольствие. Чистое, без жалости.
— Профессор тихо улыбается: — Ты не просто злобный, Полутруп, ты внатуре отморозок. Сразу видно северного бродягу.
— Жалость — роскошь для слабых. Я её выкинул вместе с прошлой жизнью. Теперь у меня только я и дело.
— Хромой с тихим хриплым голосом: — Вижу, братан, ты человек действия. Кто-то бы сломался, а ты…
Глава V. Месть
Освобождение было не свободой — это было возвращение в мир, где я уже лишний. Я вернулся не за тем, чтобы просить прощения, а за тем, чтобы расставить точки.
Освобождение было не свободой — это было возвращение в мир, где я уже лишний. Я вернулся не за тем, чтобы просить прощения, а за тем, чтобы расставить точки.
[b]Бывшие зеки[/b] написал(а):
Каждый вдох отдавался в груди тяжёлым эхом — годы ожидания, злости, бессилия, которые копились внутри, вылились в готовность к действию. Он не бежал, не искал лёгких путей. Всё, что оставалось — это цель, один путь, и он был прост и ужасен одновременно. Воспоминания о тех, кто сдал его ради собственного спасения, обжигали кожу сильнее любых наручников, крепче любых стен. Каждая ночь за решёткой, каждый удар и издёвка превращались в чёткий план, в механизм мести, который был готов сработать мгновенно и беспощадно. Он шел медленно, обдуманно, через город, который помнил, который теперь казался чужим, но в то же время поддавался его воле. Каждый поворот улицы, каждый пустой двор напоминали о тех, кто когда-то называл себя другом. Внутри него бурлила смесь гнева и предвкушения, которую нельзя было остановить. Он чувствовал, как страх и жалость, когда-то непрошенные гости, исчезли навсегда. Их место заняла холодная точность и удовольствие от предстоящего возмездия.
Полутруп находил своих старых “друзей” один за другим. Его движения были тихи, но решительны, как выстрел без отдачи. Каждый шаг по квартире, каждый звук — это подготовка к моменту, когда всё решится. Он наблюдал за ними, видел их привычки, слабости, моменты невнимательности, которые раньше не замечал. Внутри всё кипело, но снаружи он был каменным, непроницаемым, будто каждый мускул, каждая мысль были направлены только на одно — выполнение задачи. Когда пришёл момент, он позволял себе наслаждаться тем, что происходило. Он чувствовал, как злость, накопленная за годы, превращается в чистое удовольствие. Каждое движение было выверено, каждое действие — шаг к окончательному возмездию. Он видел страх в глазах, слышал отчаянный стон, чувствовал власть, которая принадлежала ему единственно и полностью. Это было то, чего он ждал шесть лет: момент, когда весь мир и все предательства возвращались к нему обратно.
Месть была не просто физическим актом. Она была ритуалом, внутренней трансформацией, освобождением от всего, что держало его в клетке. После того, как цель была достигнута, когда последние из “друзей” были устранены, Ливиу ощущал странную пустоту, смешанную с удовлетворением. Он сел в автомобиль, завёл мотор и не спеша покидал город, пересек границу, оставляя за собой запах страха и разрушения. Всё, что было важно, завершилось, а впереди оставалась только то, о чем он так долго мечтал - новая жизнь и свобода, которую он заработал кровью и терпением.
ГЛАВА VI. ТИХАЯ НАДЕЖДА
Мне не нужно было укрытие. Мне нужна была территория, где закон заканчивается раньше, чем тропа.
Мне не нужно было укрытие. Мне нужна была территория, где закон заканчивается раньше, чем тропа.
Зона возникла как идея: место, где никто не спросит кто ты.
Я не прятался от отморозков с района — их уже не было. Я прятался от того, что оставил за собой. В девяностых тело ещё можно было спрятать, но вот слух — нет. Кто-то увидит, кто-то скажет, кто-то сообщит куда надо. Правосудие работает медленно, но оно цепляется как собака: если уцепится — уже не отпустит. Я понимал, что в городе мне конец. Не сразу — но конец. Я не бежал от врагов. Я бежал от последствий. От тех самых, за которые дают не шесть лет, а всю жизнь. Зона была единственным местом, где можно раствориться так, чтобы тебя не нашёл даже тот, кто будет искать очень сильно.
Здесь можно перестать прятаться от прошлого. Но не только это. «Профессор» однажды сказал мне, будто между строк: «Там можно найти и такое, что зашибёт глаз лучше политики и врачей — возможно, твоему глазу». Я не верил в чудо, но верил в то, что можно купить время. Другие же говорили: туда идут те, кто хочет взять реванш у смерти или тот, кто хочет её найти лицом к лицу. Я выбирал третье: я хотел исчезнуть и решить один вопрос — перестать быть тенью для тех, кто остался здесь. Артём помог с последней шкурой: он вывел меня на того, кто проводил людей через границу, дал координаты, заплатил нужным людям. Платёж был — не только деньги, но и обещание: если я пройду, я помогу им тем же.
В день отъезда я собирал вещи без суеты: пара рубашек, нож, кое-какие инструменты, что ещё могли пригодиться. Я сел в старую «девятку», которую дали мне на последнее время, и поехал на запад. Граница была не границей — это была цепочка людей, домов, ночёвок и знаков: красная лента, кинутый камень, свет фар. Я заплатил тем, кто требовал деньги, и они дали мне проход. Дальше — Киев, белые ночи и серые люди, что живут ближе к черте города. Я зашёл в район, где меня никто не ждал, и где все смотрели на меня как на гостя, который пришёл из тумана. Тут мои старые знакомые помогли мне пересечь последнюю черту: тот, кто знает где вход в ЧЗО, тот и голова. Мне провели путь, объяснили, что там нет телефонной связи, что там своя погода и своя цена за пространство.
В финале я стоял на краю, где природа уже не была привычной. С одной стороны — люди, с которыми я делил хлеб и кровь; с другой — дорога, по которой шли те, кто хотел стать кем-то другим или ни кем вовсе. Я подошёл к проводу, заплатил последним людям, зарыл в кармане маленькую записку: «Если найдёте — скажите, что я ушёл красиво». Я не говорил, что ищу исцеления; я не верил в чудеса. Я говорил себе: «Если тут есть конец, то лучше встретить его своим, чем ждать, пока придут за тобой».
